Неточные совпадения
Черный страх
бежит как тень
От лучей, несущих день;
Свет, тепло и аромат
Быстро гонят тьму и хлад;
Запах тленья все слабей,
Запах розы все слышней…
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком лежала
Снегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и страх в ее душе боролись.
От света дня
бежать она молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не стоит жить на
свете!
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он
бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне яркого
света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…
У честного купца дух занимается, подходит он ко тому цветку, запах
от цветка по всему саду, ровно струя
бежит; затряслись и руки и ноги у купца, и возговорил он голосом радошным: «Вот аленькой цветочик, какого нет краше на белом
свете, о каком просила меня дочь меньшая, любимая».
Успокоенные ликвидаторы, потребовав на
бегу еще графин очищенной, вновь скрылись в каюту, и я за ними. Адвокат окончательно разыгрался и сыпал случаями из своей юридической практики. Он весь сиял: из каждой поры его организма, словно
от светящегося червячка, исходил загадочный
свет.
От этого, понятно, зáмок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные
светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, — так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы
бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
Он приник ухом: кто-то
бежал, кто-то догонял его; послышалось прерывистое дыхание, и вдруг перед ним, из черного круга тени, падавшей
от большого дерева, без шапки на растрепанных волосах, весь бледный при
свете луны, вынырнул Шубин.
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали в город до девяти часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние дни были распределены по часам, ученье до упаду, и часто, чистя сапоги в уборной еще до
свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив
от нас пятак и огромный чайник,
бежал в лавочку и трактир, покупал «на две чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.
Лаптев понял, что это значит, и настроение у него переменилось сразу, резко, как будто в душе внезапно погас
свет. Испытывая стыд, унижение человека, которым пренебрегли, который не нравится, противен, быть может, гадок,
от которого
бегут, он вышел из дому.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются,
бегут назад
от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого
света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
— А я так слышала: еще где до
свету, добрые люди
от заутрени возвращаются, а они уж в трактир пьянствовать
бегут! Вот и допьянствовался, голубчик!
Волынцев вошел и подозрительно посмотрел на Лежнева и на сестру. Он похудел в последнее время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался в ответ на их шутки и глядел, как выразился о нем однажды Пигасов, грустным зайцем. Впрочем, вероятно, не было еще на
свете человека, который, хотя раз в жизни, не глядел еще хуже того. Волынцев чувствовал, что Наталья
от него удалялась, а вместе с ней, казалось, и земля
бежала у него из-под ног.
Этот тоже был религиозен, но он не хотел
бежать от жизни в
свете, а, напротив, хотел борьбы со злом — он хотел внести посильную долю правды и
света в жизнь...
В самой отдаленной и даже темной комнате, предназначенной собственно для хранения гардероба старухи, Юлия со слезами рассказала хозяйке все свое горькое житье-бытье с супругом, который, по ее словам, был ни более ни менее, как пьяный разбойник, который, конечно, на днях убьет ее, и что она, только не желая огорчить папеньку, скрывала все это
от него и
от всех; но что теперь уже более не в состоянии, — и готова
бежать хоть на край
света и даже ехать к папеньке, но только не знает, как это сделать, потому что у ней нет ни копейки денег: мерзавец-муж обобрал у ней все ее состояние и промотал, и теперь у ней только брильянтовые серьги, фермуар и брошки, которые готова она кому-нибудь заложить, чтоб только уехать к отцу.
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим
светом; по земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые
бежали снизу, все запыхались, не могли говорить
от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому
свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над огнем, в дыму, летали голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и играть на гармонике как ни в чем не бывало.
Иван (идёт, рад уйти). Да, я уйду… Я готов
бежать от вас на край
света, безумные люди! (Уходит.)
Бежать дальше сил нету; остановился он
от страшного места саженях во ста: тут ему точно
светом голову осветило.
Когда блеснул
свет из окна, он показался так далек и недоступен, что офицеру захотелось
побежать к нему. Впервые он нашел изъян в своей храбрости и мелькнуло что-то вроде легкого чувства уважения к отцу, который так свободно и легко обращался с темнотой. Но и страх и уважение исчезли, как только попал он в освещенные керосином комнаты, и было только досадно на отца, который не слушается голоса благоразумия и из старческого упрямства отказывается
от казаков.
— Еще
бежит, — молвил молодой парень, приглядываясь вдаль и защищая ладонью глаза
от солнечного
света.
Кроме дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь, забыв у́сталь дневной работы, не помышляя о завтрашнем труде, резво
бежит веселой гурьбой на урочное место и дó
свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан
от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал, свои сизые крылышки складывал»…
Нюточка долго
бежала по улице
от этого вертепа,
бежала куда глаза глядят, пока несколько не пришла в себя, и тогда только при
свете фонаря отыскала в портмоне записку, данную ей давеча в адресном столе, взяла извозчика и поехала разыскивать Ардальона Полоярова.
Хозяйка нумеров бегала по коридору и вопила… кто-то
побежал за полицией, кто-то накинулся на хозяйку, да заодно уж и ее избил; одна женщина, обезумев
от страха и побоев, в растерзанном виде бегала по коридору и ревмя ревела неистовым, истерическим голосом — и все это среди чада и смрада, в тумане табачного дыма, при тусклом
свете коридорной лампочки.
Это была бабушка, ослепшая
от слез после
побега моего отца из аула. Бабушка протянула ко мне слабые старческие руки и стала водить пальцами по моему лицу, ощупывая каждую черту. Ее лицо, вначале бесстрастно-внимательное, какими бывают лица слепых, вдруг озарилось
светом, счастливой улыбкой. Из незрячих глаз полились слезы. Она обхватила руками мою голову и, прижав ее к своей иссохшей груди, восклицала, подняв угасший взгляд к небу...
Еще один поворот; и
от огня по воде навстречу нам
побежала длинная колеблющаяся полоса
света — верный признак, что бивак был недалеко.
Объездчик закурил трубку и на мгновение осветил свои большие усы и острый, строгого, солидного вида нос. Мелкие круги
света прыгнули
от его рук к картузу,
побежали через седло по лошадиной спине и исчезли в гриве около ушей.
— Господин милостивый! дайте что-нибудь безрукому, безногому на пропитание. У матери груди высохли
от голода, нечем кормить меньшого брата, который плачет, хоть вон
беги из избы; две маленькие сестры целые сутки не видали во рту зерна макова. Будьте жалостливы и милостивы, добрый господин! Бог наградит вас на сем
свете и в другом.
— Да, да, таки с того времени, как появилась на Руси сестра моя София Фоминишна, вы и
свет божий взвидели, татары
от вас
побежали, Новгород пал, Москва стала походить на город; с того времени Иван Васильевич сам поумылся…
Правда, всё в темном, в мрачном
свете представлялось князю Андрею — особенно после того, как оставили Смоленск (который по его понятиям можно и должно было защищать) 6-го августа, и после того, как отец больной должен был
бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом
от общих вопросов, предмете — о своем полку.